ИСПОВЕДЬ СМЕРТНИКА
Поделиться ВКонтакте Поделиться в Одноклассниках Поделиться в Facebook Поделиться в Livejournal
Главная / Статьи / http://goltis.info/ispoved-smertnika.html
В очередной раз мы встретились с Голтисом — профессиональным путешественником, специалистом по выживанию в экстремальных условиях, автором уникальной тренировочной методики — после его возвращения из Испании, где съемочная группа британской телерадиовещательной компании BBC по заказу испанского телеканала «Majestic» снимала документальный фильм о методике экстремального очистительного голодания. Под круглосуточным наблюдением группы авторитетных медицинских экспертов и недремлющим оком видеокамер Голтис проголодал сорок три дня, причем первые двенадцать дней — «всухую», без воды… Но интервью наше посвящено совсем другой истории. Хотя без голодания не обошлось и в ней…
Иран, город Мешхед, тюрьма госбезопасности, камера смертников… Обвинения в шпионаже в пользу США, допросы с особым пристрастием… Понятно, воспоминания не из приятных, но все-таки… Каким-то чудом тебе ведь удалось оттуда выбраться?..
«Что бы ни делалось — все к лучшему…» Вся наша жизнь — цепочка испытаний, результатом которых становится осознание. И если с тобой случается что-то из ряда вон — ну, совсем, казалось бы, плохо и деться некуда — глупо спрашивать: «За что?». Правильный вопрос — «Зачем?». Любое испытание — всегда шанс. Бог не наказывает нас, а всего лишь позволяет нам учиться. Если бы тогда, в девяносто шестом в Иране, я отнесся к ситуации не с такой позиции, мы бы с вами сейчас не беседовали… Поскольку реально ситуация была из разряда тупиковых. Во всяком случае, как мне объяснили впоследствии, до меня никому из подобного расклада выбраться живым не удавалось…
Нет, я не говорю, что это был единственный случай в моей биографии, когда я оказался на грани жизни и смерти… Я о другом… Когда со мной случалось что-то экстраординарное, что-то, что требовало стопроцентного самообладания сейчас и здесь, стопроцентного вложения всех душевных и физических сил, я каждый раз от всего сердца благодарил Господа за то, что Он не оставляет меня, за то что дает возможность учиться… Проходили год, два, иногда пять… или даже семь лет… и я понимал, зачем мне было необходимо то или иное испытание, ради чего Бог проводил меня сквозь ту или иную критичную ситуацию…
Не могу сказать, что стойкость моя всегда носила безупречно голливудский характер. Однако откровенного малодушия старался не допускать. Когда я понял — куда попал, когда понял, что из этой камеры смертников никто никогда живым не вышел — я на какое-то время почувствовал себя немного не в своей тарелке. Я даже подумал: «Боже, неужели Ты оставил меня теперь?» Все, что было со мной раньше — перелом позвоночника, укусы ядовитых пауков в джунглях, укус ядовитой змеи в пустыне Калахари, — это все было понятно. Зачем, почему, что осознать, чему научиться… Но камера смертников в тюрьме иранской госбезопасности?! Этого я понять не мог. Обратного пути нет — это было очевидно. Но куда дальше?! Неужели — ТУДА? Или?.. Или что?.. Короче, я был в замешательстве и главный вопрос, решением которого в основном занимался, был — где взять силы, чтобы умереть достойно. И чувствовал я себя скверно — ребенком беспомощным. Нет, птицей, которой крылья с корнем выдрали.
Но если принимаешь любую судьбу, если уверен, что все всегда к лучшему, если никогда ни при каких обстоятельствах не осуждаешь Господа и не теряешь веру в то, что все есть промысел Божий, то всегда найдешь правильный путь… Главное — слушать голос сердца и следовать ему.
И тогда случается «обыкновенное чудо». Прошло семь лет, прежде чем я понял, зачем сидел в иранской камере смертников и почему вышел оттуда живым.
И зачем?
Чтобы написать книгу. Красивую добрую книгу о вере, любви, силе духа и голосе сердца… История смертника, ожидающего казни в чужеземной тюрьме станет сюжетной канвой, в которую потоком воспоминаний вплетутся рассказы о разных людях и событиях…
А название придумал? Или потом?
Нет, не потом… Название уже есть. «Исповедь смертника». То, что испытывает человек, находясь на грани жизни и смерти — истинное откровение. Каждый умирает в одиночку, но наедине с Богом. Досужий ум затихает, внутренняя болтовня прекращается. Остаются только душа — и Бог. В тишине. Безмолвный диалог в пустоте… Даже, скорее, монолог Бога в тебе… Находясь в камере смертников, я по-новому осознавал свою жизнь — мгновение за мгновением…
Я был готов к мучительной смерти, я полагал, что такова неизбежная плата за прекрасную жизнь, в которой я не хотел бы изменить ни единого мгновения. Моя душа была переполнена благодарностью к Богу за то, как Он провел меня сквозь эту жизнь…
Может, расскажешь по порядку: каким образом ты, мирный профессиональный путешественник, угодил в тюрьму иранской госбезопасности, да еще и в камеру смертников, причем не просто так, а в качестве американского шпиона?
Началось все со странного сновидения. Месяца за два до событий во время сна ко мне пришла информация, о том, что мне предстоит попасть в иранскую тюрьму и сидеть в камере смертников…
Что, прямо тюрьма приснилась? Иран, люди иранские, тюрьма, допросы?...
Нет, «видеоряд» был другим, но «вложенную» информацию относительно того, к чему он, мне удалось «снять». И «сущностное вложение» как раз и «вывело» меня на такую вот «радостную» группу понятий: Иран, тюрьма, камера смертников… Приятненький такой себе ассоциативный ряд. Коротенький, правда, однако трепет все равно внушает…
Как выглядел «видеоряд» твоего вещего сна?
Отвратительно. Я вдруг обнаружил себя в деревянном ящике и понял, что меня похоронили заживо. А ящик… Ладно бы — гроб. Так нет — ящик вовсе не ящик даже, а ящичек… Кубик такой, неудобный… В гробу можно руки и ноги вытянуть — и помирай себе спокойненько. А тут — закопали в ящике чуть ли не овощном. Лежу, калачиком в три погибели скрюченный, и никаких шансов… Все тело затекает, дышать невозможно… И вот я задыхаюсь — во сне — и понимаю всю безнадежность своего положения и осознаю, что мне осталось лишь одно: просить Бога, чтобы дал мне силы умереть достойно… И я просил, слова находил в самой глубине души… Потому что не в страданиях тела была главная проблема, а в невыносимых душевных мучениях…
А тут еще демон является — это все в том же сне — и говорит: «Вот, все, попался!.. Теперь будешь мучиться! То, что сейчас — это цветочки… А вот как возьмемся мы за твою душу потом — в загробном мире — о-о, вот тогда узнаешь!..»
И тогда мне стало страшно. Так страшно, как никогда до того не было… Сплю — и чувствую страх, от которого вот-вот и по-настоящему на тот свет отправиться недолго. Страх, правда, странный такой. Я боялся не собственно дьявола и не того, что со мной происходило прямо в тот момент — я ведь знал, что это сон… Нет, страх мне внушали мои собственные слабости и те грехи, которые в жизни сотворил, те испытания, которые не сумел пройти… Я понял тогда, что нет ничего страшнее, чем угодить в преисподнюю… Оттуда выхода нет, существовать там душе невозможно… Но приходится… Вот где страдания… Причем вечные.
И я начал в своем сне молиться Господу и исповедоваться в своих грехах. Я понимал, что у меня еще есть мгновение — момент истины, когда можно успеть сказать Господу: «Боже, я не всегда жил по Твоим законам, я не прошел многие испытания, я слаб, и прости меня, Господи, за то неправедное, что я в своей жизни совершил». Исповедь смертника… И именно эта исповедь в какой-то момент переломила ход событий в моем сне. Демон куда-то делся, я почувствовал силу. Сначала внутри себя… Потом пришла внешняя Сила, ощущение присутствия кого-то, кто сказал… Нет, не сказал, а подумал… Нет, не подумал, а… Короче, никаких мыслей, никаких слов, но и так все ясно… А текст примерно такой: «Вот, Голтис, благодарность тебе объявляется за твою веру, и за исповедь твою, и коль выпадут тебе тяжкие испытания — благодари Господа, ибо сие суть самые сокровенные мгновения жизни». Как-то так…
То есть, как бы «попустило»… Во сне. А потом?
Потом я проснулся. В Карпатах, в доме… Знаете, я не буду рассказывать ни о доме, ни о месте, где находится этот дом. В Карпатах, в горах… Этого достаточно…
Почему не будешь рассказывать?
Для меня это место — самое главное на планете. Не только для меня — для нас троих, тех, кто участвовал в «иранской эпопее»… Мы проходили курс голодания в горах, а потом спустились в долину и случайно оказались в этом месте… Нет, случайно такие вещи не происходят. Мы вышли на это место интуитивно… Там до сих пор уклад жизни людей такой же, как был триста-четыреста лет назад… Там все совершенно фантастическое… Восход солнца, утренний туман над горной речкой, изобилие трав и цветов… Когда я увидел это место впервые, я понял, что оно — «мое». То самое единственное на планете заветное место, где я когда-нибудь останусь навсегда… Спустя десять лет после того сна мы с друзьями купили это место — участок земли со старым-старым домом… Так что теперь место на самом деле наше… Надеюсь, Бог не позволит мне погибнуть во время путешествия где-нибудь вдали от родины, и все выйдет именно так, как я увидел в тот момент, когда впервые попал туда… Когда-нибудь я вернусь в свое место среди гор и останусь там навсегда.
Дай Бог… Просыпаешься — и что дальше?
Так вот… Просыпаюсь я оттого, что старый гуцул щекочет мне щеку соломинкой и говорит: «Голтис, Голтис, давай вставай солнце встречать, там птицы уже так поют… Идем, послушаем, а то ведь как солнце появится — замолчат…»
Я прихожу в себя, он видит — что-то со мной не то… Старый мудрый гуцул — он все видит и чувствует. Спрашивает: «Голтис, ты чего? Что с тобой?»
Я ему сон рассказал и объяснил, что именно он означал — Иран, тюрьма, камера смертников…
Дед внимательно меня выслушал, и говорит: «На все воля Господа, главное — принимай все своим сердцем и принимай все по воле своего сердца, тогда все будет хорошо — даже если погибнешь — все равно все будет хорошо».
Я, знаете, постоянно анализирую… Что бы ни происходило со мною — всегда пытаюсь осознать и понять — зачем… Сломал позвоночник — через четыре года понял, для чего это произошло: чтобы использовать методику, которую я разработал для собственной реабилитации, в работе с детьми-инвалидами, от которых отказалась медицина. Змея укусила — тоже ясно: для того, чтобы понять, что даже там, где нет ни врача, ни вообще просто воды, в критической ситуации можно выжить, если слушаешь голос сердца и если твое намерение — не покорить мир, а постичь его и принять… Да… А вот с иранской тюрьмой… Я долго не мог понять — зачем это… Пока не сообразил, что должен написать книгу. И самое главное в ней должно быть вот что: не важно, какой ты национальности, какова твоя религия, пусть даже ты — стопроцентный атеист — ты никогда нигде не останешься один, если живешь сообразно совести… Коммунист, закрывший грудью амбразуру, мусульманин, который поймал американского шпиона, бушмен, который вообще понятия не имеет о том, что такое церковь и кто такой Бог — все они одинаково приятны Богу, если имеют страх Божий и поступают по правде.
Вот смотрите, я выжил только благодаря тому, что обратился к «тройке» — это вместо суда у них — как у нас при Сталине — от сердца к сердцу… И они приняли информацию, не закрылись… А ведь могли отмахнуться… Им за уничтожение шпиона премия очень серьезная, повышение по службе полагалось… Для них то, что они выслушали меня и приняли мои слова сердцем — ого какой поступок, потребовавший недюжинной силы духа. Им ведь потом пришлось объяснять начальству — почему не казнили шпиона, а просто отпустили на все четыре стороны. А там ведь страна такая — никто ни с кем особо не церемонится, со «своими» — в том числе, ежели провинились… Особенно в приграничных районах — перманентное военное положение. Неправ — к стенке… И весь разговор… Суд и следствие — по законам военного времени. Но эти люди сделали выбор, они предпочли впоследствии решать свои проблемы, но ни в чем не повинного человека казнить не стали. Хотя казнить меня, повторяю, им во всех отношениях было бы очень выгодно.
Да… Но в то утро, когда я проснулся в Карпатах, ничего этого я еще не знал.
А собственно события начались с того, что мне и двоим моим друзьям сделали очень выгодное предложение — пригнать из Омана три крутых джипа. Мы все трое — путешественники, для нас такой вариант — просто мечта… Есть только одно «но» — Иран. Я рассказал ребятам о своем сне. Они говорят: «Да ладно, Голтис, не поедем через Иран, погоним машины через Сирию и Иорданию — тоже классные места для фото и видео». Так и решили.
И вот мы — в Омане. Купили джипы — все в порядке, можно ехать. Парни начали заниматься оформлением транзитных виз — сирийской и иорданской. С иорданцами — нет проблем, а Сирия визы не открывает ни в какую. Разными способами пытались, разные подходы пробовали, две недели потратили — глухо. Путь через Сирию закрыт.
В конце концов я предложил плюнуть на все и ехать через Иран. Действительно, ну за что меня в тюрьму сажать? Тем более — в камеру смертников. Машины куплены совершенно официально, все документы в порядке, сам я — человек исключительно законопослушный, принципиально неконфликтный. Думаю — ну, проверить надо. А вдруг сон — никакой не пророческий? А если и пророческий — не верю я в абсолютно непоколебимую судьбу. Всегда что-то можно изменить. Так я думал. Ребята потребовали, чтобы я дал слово нигде ни по каким поводам не вступать ни в какие конфликты, общественный порядок никак не нарушать, никаких поводов для сомнений в моей благонадежности иранским властям не давать. В общем, едем через Иран.
Купили билеты на иранский паром, погрузили машины — плывем. И попадается мне на глаза агитационный плакат, а на нем — изречение иранского аятолы: «Призываю всех мусульман до последней капли крови биться с американцами». Веселое начало…
Паром прибыл в Бандрабас — иранский портовый город на Персидском заливе. И тут выясняется, что всю фото- и видеоаппаратуру по иранским законам необходимо задекларировать. Заполняешь декларацию, затем тебе выдают специальный ящик, туда вся твоя техника упаковывается, запирается на замок и опечатывается пломбой. На выезде из страны нужно предъявить неповрежденную пломбу. Если ты утаил фото- или видеотехнику, или же если на выезде оказывается, что целостность пломбы на твоем ящике нарушена — грозит тюремное заключение. Если вдруг тебя поймают на том, что снимаешь видеокамерой — немедленный арест. И если на пленке окажется военный объект — смертная казнь.
Но эти подробности мы узнали несколько позднее. А в Бандрабасе я решил камеру и фототехнику не декларировать. «Закопал» на самое дно рюкзака, а таможенным чиновникам сказал, что фото- видеотехники у нас нет. Соврал, стало быть… Ну действительно, как я могу не снимать в Иране? Это же древняя Персия, таких уникальных ландшафтов, как там, вообще больше нигде нет… Я не собирался снимать в городах, где меня могла засечь полиция, и решил, что начну снимать только тогда, когда выедем на дикую природу.
Пока наши машины проходили таможню, мы вынуждены были сидеть в Бандрабасе в гостинице. В те времена в Иране законы были жесткие. Например, за появление на улице в шортах и майке — три года тюрьмы.
Сидим мы день в гостинице, я снимаю на видео вентилятор и думаю о том, что под боком у нас — Персидский залив, и что неплохо было бы сходить туда поплавать… Хотели было ночью на бережок прокрасться, но что-то не сложилось — и слава Богу. Мы потом днем туда все-таки сходили и увидели, что бывает, когда прямо в море выливаются канализационные стоки. Без какой бы то ни было фильтрации, без отстаивания там всякого, без химической очистки. Короче — вот канализационная труба, вернее, даже не труба, а просто открытый канализационный канал, вот — море, по канализации течет это самое оно и — прямо в море тут же непосредственно и втекает… И где-то километровая полоса моря вдоль берега — такой себе бульон из нечистот, в котором бултыхаются местные дети в одежде. Жарища, вонища — просто катастрофа. Слава Богу, думаю, что ночью купаться не пошли!.. Ну, и разумеется, тихонечко так «из-под полы» пофотографировал все это. Не для того, чтобы иранцев в западной прессе скомпрометировать — для себя, на память… Очень уж выразительные были картинки… Занятные кадры, наверное, могли бы получиться. Потом каждый день мы выбирались из гостиницы на прогулки, и каждый день я что-то снимал. Но только фото. Никакой видеосъемки. Хотя, конечно, и с фотосъемкой можно было крепко попасть. Но это мы поняли значительно позже. А тогда я даже не подозревал, насколько серьезными могут быть последствия такой вот «туристической» фотосъемки. Я ведь целую пленку отщелкал.
Наконец, выдали нам наши джипы. Ни на одной машине — ни одной царапины. Это нас удивило. Мы ведь видели, как парковали машины на пароме… У них там царапина, вмятина — ерунда, на такие мелочи просто не обращают внимания. А у нас ведь отношение к этому другое. Поцарапали бы нам машины — мы бы долго с заказчиками расплачивались. Джипы-то не простые — «Мазда Марви». Экспериментальная модель. Всего таких машин была выпущена одна тысяча…
Но автомобили оказались в порядке — значит, Господь с нами, и все будет хорошо. Пророчество как-то на второй план отошло…
Но нам предстояло еще одно испытание — нужно было проехать по центральной улице Бандрабаса, так как объездного пути не было. И вот это был чуть ли не самый крутой автомобильный экстрим в нашей жизни. Светофоров нет, правил нет, все машины — битые, бамперами и боками друг друга пинают — это считается нормой… А нам ведь нельзя — вмятинка, царапинка — и мы «попадаем на деньги». И на немалые… Уф… Но ничего, справились…
Но вот мы, наконец, выбрались на природу. Незабываемый момент: ненавязчивая иранская цивилизация позади, впереди — мир дикой природы. Закат, кроваво-красные скалы впереди… Подъехали поближе — а они на самом деле красные — сами по себе, не из-за заката… Пейзаж — прямо-таки марсианский: арки, столбы, фигуры замысловатые из выветренных камней… Я добыл со дна рюкзака камеру и начал снимать первые кадры моей иранской видео-эпопеи. Несостоявшейся в итоге, правда… Заночевали в горах. Утром рассвет — просто фантастика. Фиолетовые скалы вдалеке! Подъезжаем поближе — рассвет ни при чем: они и впрямь фиолетовые! А дальше — черные скалы, белые скалы… Нигде никогда ничего подобного мне видеть не доводилось…
Так началось наше путешествие по этой удивительной стране. Маршрут мы составили так, чтобы как можно меньше соприкасаться с цивилизацией. В результате путь наш должен был пройти по совершенно диким местам, таким, в которые нормального благоразумного цивилизованного человека палкой не загонишь, куда без специальных навыков и снаряжения просто-напросто никак не добраться… Мы там такое видели! Пейзажи невообразимые, горы выветренные и превратившиеся в настоящие музеи дивных скульптурных композиций, сотворенных самой природой… Цвета — трудно такое себе представить… И я снимал, снимал, снимал… Кино получалось — эх… Один раз забрались в кратер потухшего вулкана. Длинные пологие склоны на много-много километров вниз — в гигантскую конусообразную воронку… Спуск занял примерно полдня… В самом низу заночевали… А утром был рассвет… Это надо было видеть! По склонам гигантской чаши — насколько видит глаз — карабкаются рассыпающиеся горы — совершенно мертвые древние-предревние — полностью безжизненная пустыня… Мы были просто поражены этим зрелищем… И только в одной стороне где-то вдалеке над этой мертвой землей парят птицы… Мы поняли, что там где-то есть оазис… Поехали туда. Часов через семь-восемь добрались… Эх, если бы эти съемки сохранились… Настоящие пещерные люди. Я понятия не имел, что на нашей планете еще такое есть… А на пути в Сиракс — это уже в конце путешествия, почти у границы с Туркменией — мы повстречались с настоящим торнадо. Громадный смерч, освещенный закатным солнцем — это нечто! Я сначала на джипе за ним гонялся, потом выскочил из машины… Кадры были такие, что!.. В-общем, я даже об опасности забыл. Правда, часа через два гонок за смерчем ребята не выдержали и сказали мне, что так нельзя, что это слишком опасно. Потому что смерч был взрослый, булыжники в нем парили — ну совсем как птицы… Рокот такой стоял — ух!
Короче, закончили мы в кошки-мышки с торнадо играть и отправились дальше. Проехали Мешхед — это последний большой город перед пограничным Сираксом… Еще триста километров проехали — последний перевал… Перед перевалом мы остановились, чтобы отдохнуть несколько минут. До Сиракса оставалось всего семьдесят километров. «Вот, — говорю, — видите, чепуха осталась, а я не в тюрьме, и все идет по плану…» Ребята поехали вперед, а я задержался на перевале снимать последние кадры — предзакатное солнце. Встретиться решили на той стороне — за перевалом. Не выходя из машины, я открыл окно своего джипа и стал снимать табун лошадей. Картинка — супер… И тут — полицейская машина, в ней — двое… На этом перевале вообще раз в десять лет можно кого-то встретить, а тут — мало того, что мой джип стоит, так еще и полицейский автомобиль… Надо же такое… Увидели они меня, останавливаются. Выходит полицейский, затвор передергивает. «Видео-видео», — говорит. Я создал видимость суеты, камеру быстренько на фотоаппарат заменил. Говорю, что, мол, не видео-видео, а фото-фото… Он — ни в какую. Видео — и все тут. И я понимаю, что попался. На английском, на русском — прости, говорю, отпусти с Богом. Достаю пачку денег — у меня специально была пачка «единичек» на чаевые и всякие разные «раздачи слонов по ходу дела». Он глянул — такая пачка денег — загорелись глаза. «Сработало!» — думаю. А он просмотрел пачку, увидел, что там половина купюр — по одному доллару, а остальное — двадцатки и пятидесятки, понял, что орден получить за поимку шпиона выгоднее… И потом, я за ним наблюдал — за глазами его — и видел, что в основном его все-таки не деньги и не орден интересовали, а выполнение служебного долга. Шпион — враг народа — надо ловить…
Короче, арестовал он меня, сел в мою машину, ствол на меня навел. «Поехали», — говорит. Так вот начал сбываться наяву мой вещий кошмар…
Спускаемся с перевала, вижу — парни ждут, стоят возле своих автомобилей… Я притормозил было, но полицейский запретил останавливаться. Однако я все же успел сказать им, что приехали — вот он — сон наяву. Они прыгнули в машины и поехали вслед за нами. Приехали в ближайшую воинскую часть, там сразу же с местным управлением госбезопасности связались. Оттуда человек прибыл — стал допрашивать. У меня глаза завязаны были — как только входишь на территорию части — тут же повязку черную надевают. Так что того, кто меня допрашивал, я не видел. Но по тону понял — патриот и спуску американскому шпиону не даст. Жестко допрашивал — с наездами, с унижениями, с провокациями… Русским хорошо владел. Чувствую — никак мне с ним не договориться. «Раскрой, — говорю, — сердце, увидь, что никакой я вовсе не шпион, и народу вашему зла не желаю». Куда там. «Мало того, — говорит, — что ты на ЦРУ работаешь, так у тебя еще и машина вся наркотой напичкана!..»
Это он блефовал. Я-то знал, что никаких наркотиков в машине не было… На пушку брал. Мне только за одну видеокамеру незадекларированную девять лет тюрьмы уже было положено… Какие наркотики?!.. — это вообще тогда — лет двадцать, а то и больше…
Я ему и говорю, что наркотиков никаких нет и не было, что неправ он, и пусть лучше сердцем почувствует, что я не шпион. Да, я снимал кино, но это кино — о фантастической природе вашей страны, об удивительных людях, которые в ней живут… Ну возьми, просмотри пленки — сам все поймешь… Нельзя меня свободы лишать за то, что я хотел запечатлеть красоту твоей родины… И в конце концов он мне поверил… Я почувствовал, что его сердце открылось… В конце концов он мне сказал: «Я верю тебе, я вижу, что ты и впрямь — честный человек, и лично я готов отпустить тебя прямо сейчас на все четыре стороны, но информация о твоем задержании уже ушла в центр — в Мешхед, и теперь я обязан отконвоировать тебя туда. Там с тобой будут разбираться представители вышестоящих инстанций. И я не могу тебя отпустить — это слишком дорого мне обойдется. Я просмотрел твои пленки, да, на них и правда — природа. Но там есть и три военных объекта…»
Я начинаю вспоминать — какие там могут быть объекты… Не снимал я никаких объектов — ни военных, ни невоенных. А он говорит: «Вот, кусочек железной дороги, высоковольтные провода и высоковольтный столб». «Тю, — говорю, — так это ж разве объекты? Не объекты никакие это вовсе, а просто при панорамировании по краю кадра попали детали пейзажа такие вот антропогенные…» А он и объясняет, что в условиях военного времени любой хозяйственный объект становится военным… Но все равно, говорит, отпустил бы меня, только теперь уже не может — приказ есть приказ… Тем более — в условиях военного времени… «Единственное, что я могу сделать для тебя, — попробовать договориться, чтобы не очень сильно пытали и смерть тебе выбрали бы полегче и побыстрее…» — вот что он сказал. И тут я понял, что до этого момента не представлял себе, насколько серьезно попал… О тюремных сроках речи вообще не было. Максимум, на что я мог рассчитывать — это не самые страшные пытки при допросах и не самый мучительный из двенадцати применявшихся в то время в Иране вариантов смертной казни… Вот так… И в этом он обещал по мере возможности посодействовать. Хотя гарантий дать никаких не мог… Так прямо и объяснил. Мне сделалось по-настоящему страшно… Я сказал ему: «Спасибо, брат.» А что еще я мог ему сказать?
Когда меня вывели за ворота, следователь разрешил мне попрощаться с друзьями и передать родственникам прощальные слова… Дал пятнадцать минут. Я видел, что ему не по себе — он явно совершенно искренне сожалел о том, как все вышло глупо и нелепо…
За те три часа, в течение которых меня допрашивали, мои друзья успели пообщаться с местными военными, и уже знали, что участь моя предрешена. Никаких других вариантов, кроме смертной казни в данном раскладе быть не могло… Это им объяснили однозначно и вполне доходчиво, несмотря на языковый барьер…
Подошел я к ребятам, иранцы поодаль стоят — не мешают. А ребята говорят: «Голтис, мы знаем, что ты сейчас нам ответишь, мы за тебя уже все решили. Значит так: конвой сейчас быстро вырубаем и сразу прыгаем в джип и гоним в Сиракс по прямой дороге. Отсюда до Сиракса — рукой подать… Туркмены — это уже наши…» Я вижу, что они и впрямь решились. Хотя понимают, что шанс из тысячи — в лучшем случае один. Иранцев много, мы стоим у ворот части, все они вооружены, чуть что не так — набежит куча народу с автоматами… Изрешетят в момент… А ребятам сказали, что к ним претензий нет никаких и что они могут ехать дальше. Но они решили воевать… «На одной машине уедем, — говорят, — а две бросим. Потом денег заработаем — отдадим, сейчас важно только одно — тебя от смерти спасти». Я отвечаю, что шанс — один из тысячи, что бред это, абсурдная затея… Еле их уговорил. Изо всех сил пришлось «уговаривать».
Итак, попрощались мы и ребята сказали, что будут ждать в гостинице в Сираксе — до тех пор, пока я не появлюсь живой, либо до тех пор, пока им не выдадут мое тело… Потом меня увезли — на моем же джипе...
И посадили меня в самую настоящую иранскую тюрьму. Сначала в зиндан. В камеру смертников уже потом перевели. Зиндан — это глубокая — метров восемь глубиной — яма. С меня сняли все, что на мне было надето, кроме креста нательного. Вот. Сижу я в яме, мне туда время от времени воду на веревке спускают, еду какую-никакую… Ну, и на допросы поднимают…
Затем перевели в «люкс-камеру» для приговоренных… Провели по коридорам, железными дверями погрюкали, открывается очередная дверь, и тут мне в нос — смрад такой, что я чуть не упал. «Все, думаю — пропал. В яме-то хоть воздух свежий более-менее есть. А тут — явно душегубка какая-то…» Для меня ведь воздух затхлый — хуже нет. Я дома в Киеве зимой балконную дверь открытой часто держу, потому что воздуха свежего в квартире не хватает…
Дверь за мной захлопнулась. Снимаю повязку с глаз и вижу, что нахожусь в крохотной комнатушке — типа конуры — без окон и каких-либо других признаков вентиляции… Свежий воздух попадает в камеру только тогда, когда открывается дверь из коридора. Дышать нечем абсолютно, чувствуешь себя рыбой, которую из воды вынули и на песок уронили. И я понимаю, что вот теперь буду медленно умирать. Никаких нар нет и в помине. Дали тонкую войлочную подстилку — на бетонном полу спать — что ж, и на том спасибо. И закрыли дверь…
Народу в камере — двенадцать человек мусульман, я — тринадцатый христианин. «Да, — думаю, — совсем я здесь чужой». И в глаза им всем по-очереди смотрю. И вижу — ничего подобного, не чужой я здесь. Все они — такие же смертники, как и я, а перед лицом смерти — сами понимаете. И еще вот что я увидел — нет среди них ни одного отпетого негодяя, ни одного подонка. У всех глаза — ясные и светлые… Ну да, тюрьма-то не уголовная, тюрьма к ведомству госбезопасности относится… Минут пять мы с ними друг на друга глядели, а потом я почувствовал: приняли они меня в свою предсмертную ватагу, признали своим — таким же, как они…
Один из узников когда-то служил в американских ВВС наемным летчиком — за что, собственно, и попал… Этот человек хорошо говорил по-английски. Через него я общался со всеми остальными. Времени между допросами было немерено — так что мы успели не только пообщаться, но и сдружиться. Каждый рассказывал о своей судьбе, о том, как и почему сюда попал. Фактически, это были исповеди. Люди просто исповедовались друг другу — ни мечети, ни церкви, ни муллы, ни батюшки… Никаких «официальных» каналов обращения к Богу… Так что ничего другого не остается — только исповедь от сердца к сердцу… Собственно, тоже вполне прямой путь обращения к Господу…
Слушал я их истории и понимал: каждая история, каждая судьба — отдельная книга… У одного в Афгане — тяжело больной отец — человек решил перейти границу и в Иране заработать денег на лечение. У другого — больная жена с семью детьми, и опять же — перешел границу только для того, чтобы заработать в Иране денег. Были и те, кто перевозил через границу наркотики. Одних подставили — они понятия не имели, что в грузе было спрятано. Другие пошли на преступление сознательно, но, что характерно, все от безысходности. Например, чтобы заработать денег на закупку продовольствия для бедствующего кишлака… Одного арестовали за хранение оружия… Ему угрожали, обещали вырезать всю семью. Чтобы защитить своих близких, он купил оружие — с этим оружием его и взяли… Больше всего меня поразило то, что никто не жаловался на свою судьбу, никто не жалел о себе лично… Сокрушались только по поводу того, что не сумели довести до конца задуманное… «Как же мой отец, ведь у него нет больше никого?..» «Как же семью спасти? Ведь без меня им не выжить?..» И мы молились — не о спасении, о прощении грехов. На спасение никто не рассчитывал…
Они молились по-мусульмански, я — по-христиански. Временами я даже чувствовал себя неловко: они молились в час ночи, в четыре часа утра… Я-то как христианин в это время могу спать… А у них — все серьезно! Однажды даже драка началась… Кто-то фразу из Корана не так произнес — все остальные на него с кулаками набросились… Пришлось вступиться. Они говорят: «Голтис, ведь он текст Корана переиначил…» А я им в ответ на это прямо целую лекцию прочитал. Сказал, что текст, конечно, значение имеет, но важно главное — чтобы человек сердцем к Богу обращался… «Ведь он же брат ваш, — говорю, — вы же все знаете его, если он и ошибся — разве это повод с побоями на него набрасываться? Самое главное он делает правильно — он обращается к Богу из глубины своего сердца…» Проняло, просили они у него прощения… И меня благодарили за то, что вмешался, не дал им облик людской потерять…
Короче, все было хорошо. Кормили смертников изобильно — что называется, «на убой». Меня это с самого начала поразило — в камере было полно орехов, сухофруктов, другой еды. Все сложено аккуратненько, чистенько так. Ешь — не хочу. Уважают у них смертников… Наверное, это во всех культурах так. Смертник — он смертник и есть…
Но я не ел. Меня как только из ямы в камеру перевели, и я понял — все, смертной казни не миновать, так сразу же на сухое голодание сел. Очень уж истязаний во время казни боялся, решил — лучше от голода умереть. Три недели — и все. Сокамерники сначала сокрушались, уговаривали, спрашивали: Голтис, ну почему ты не ешь? Ну поешь с нами, нам смотреть на тебя больно… Только я непреклонен был. «Братья, — говорю, — горец я, потому в неволе мне не жить, и мучить себя муками смертными я никому не позволю, так что не уговаривайте, есть и пить все равно не стану… В неволе — не могу. Коль суждено мне умереть, я намерен сделать это сам по себе — без содействия палача… Хоть в этом хочу остаться свободным…» Они все поняли и больше о еде со мной не заговаривали…
Когда кого-то уводили на допрос, все молились за него — чтобы он смог перенести страдания… Каждый мог чистосердечно признаться, рассказать свою историю, но те, кто допрашивал — не верили, и пытались все-таки выбить «правду» — имена, явки, пароли… Я это по себе знал — мне тоже не верили… Они, видимо, считали как-то так: «Убить-то мы их все равно убьем, но, пока они живы, информации нужно получить как можно больше». И допрашивали… С допросов возвращались в состоянии… Смотреть было больно. Я, как и все, тяжело переживал боль и страдания каждого из сокамерников и, так же, как все, молился.
Со временем стал чувствовать, что откуда-то издалека сверху пробивается ко мне сила спасения. И в какой-то момент я почувствовал ее — я буквально увидел руку своего Ангела-хранителя и понял, что он призрел на мои страдания… И у меня появилось странное ощущение. Я чувствовал его поддержку и слышал, как он шепчет где-то совсем рядом: «Голтис, спокойно, все будет хорошо…» Я стал вспоминать всю свою жизнь, рассказывал ребятам о своих путешествиях, о Карпатах, об Украине, о подвигах человеческого духа, свидетелем которых был. Они слушали с широко открытыми глазами и говорили, что не верят в безнадежность моего положения. «Не может быть, Голтис, чтобы Бог оставил тебя в этот раз — ведь всю твою жизнь он словно нес тебя на ладонях…», — так они говорили. И что-то во мне словно переключилось…
Наступила ночь, я заснул…
И конечно, сон твой в очередной раз оказался вещим…
Точно. Это у меня способ общения с Миром такой — «сновидение».
И о чем был твой сон на этот раз?
О том, что, вопреки всему — здравому смыслу, логике событий, даже вопреки законам военного времени — ситуация изменится… И знаком моего спасения должна стать птица…
Какая птица? У вас ведь там, ты говоришь, даже отдушины не было, не то чтобы окошка. Откуда птица?
А вот слушайте дальше…
Проходит день и вдруг нас почему-то решают вывести на прогулку в крохотный тюремный дворик. Наверное, чтобы перед очередной серией допросов мы воздухом свежим подышали — сил поднабрались… Ведь если человек ослаблен, мучить его неудобно — то и дело сознание теряет… Вот… Провели нас по коридорам — масса переходов, двери железные громыхают — лабиринт самый настоящий… Еще и глаза завязаны. Наконец, вышли на свежий воздух. Снимают повязки с глаз — и я вижу над тюремным забором кроны деревьев, клочок синего неба, лучи солнечные… Я не могу передать словами, что почувствовал в тот момент. Я ведь и так без ума влюблен в природу, солнце, небо, свободу… А тут еще после ямы, после конуры без воздуха… Такое умиротворение внутри вдруг установилось — тишина абсолютная, и ровный свободный покой. Это даже больше, чем ощущение счастья…
Ходим по кругу, я тихонько молюсь Господу, благодарю Его за то, что дал мне возможность перед смертью увидеть хотя бы частицу этого мира — мира, который я так люблю… И вдруг вижу, летит горлица — голубь дикий… Начинает над нами кружиться и курлыкать — словно весть какую хочет передать… Я тут же сон свой недавний вспомнил и сообразил: вот оно — знамение… И такая радость меня охватила!.. Я ведь горлиц люблю очень — хорошие птицы, добрые. В Карпатах часто ко мне прилетали, курлыкали. У меня с ними — старая дружба… И я понял, что нужно готовиться — скоро ситуация начнет меняться, и это будет уже не очередная проделка демона, а самая что ни есть настоящая десница Господня. И мне уже сделалось все равно — что там меня впереди ожидает — смерть, истязания тела, души — все это уже не имело значения…
И в ночь того же дня снится мне сон. Еще один вещий сон, который вообще стал кульминацией всей моей иранской тюремной эпопеи.
Снится мне светлое облачко — то самое, которое приходило когда-то в детстве. И оно говорит: «Голтис, сегодня произойдет чудо, но ты должен произнести слова, которые закрыты в твоем сердце. Тебе необходимо раскрыть сердце и рассказать на допросе все то, что ты чувствуешь по отношению к этим людям, по отношению к этой религии, по отношению к этой стране. Просто открой сердце и говори голосом своего сердца». И приходит ко мне во сне текст — целая речь — минут на сорок. Я понимаю, что именно ее должен буду воспроизвести. Но понимаю также и то, что текст речи — не просто слова, а целый поток истины. И чтобы ее восприняли, нужен очень точный перевод — с учетом информации, «зашитой» в интонации, в настрое… Я своему Ангелу-облачку говорю: «Для того, чтобы это все передать, потребуется правильный складный перевод. А меня допрашивают мужики, которые двух слов по-русски связать не могут…» И приходит мне в ответ информация, что с переводчиком все сложится как нельзя лучше — будет девушка, которая все переведет в точности, а главное — душевно, тоже — от всего сердца. Главное — раскрыть сердце и добыть оттуда текст…
Утром просыпаюсь, рассказываю сокамерникам о своем сне. И они — все, как один — вдохновились, говорят: «Голтис, быстро записывай речь свою!» Стали в дверь стучать, попросили охранника, чтобы принес бумагу и ручку. Тот куда-то сбегал, принес огрызок карандаша и клочок бумажки… Я вижу — на нем даже тезисно ничего записать мне не удастся. И чувствую, как уходит информация, прячется куда-то, забываю я речь — и ничего не могу поделать, так как даже ниточка, связывающая меня с моей речью — и та растворяется… Тут открывается дверь и меня вызывают на допрос…
Это — начало сюжетной кульминации, да?
Еще нет… Повязка на глазах, ведут по коридорам, вводят в допросную комнату, ставят на колени лицом к стене. Это — стандартная процедура. И тут я слышу за спиной незнакомые голоса. Разговаривают трое мужчин — раньше ни один из них меня не допрашивал. Голоса мужественные и, судя по выговору, принадлежат людям значительно более интеллигентным, чем те офицеры, с которыми мне приходилось общаться прежде. Я не знаю языка и не понимаю, о чем они говорят.
Но голоса — очень «правильные», голоса истинных воинов, голоса мужественных людей, с которыми я могу прямо общаться «от сердца к сердцу»… Они понравились мне — с первого услышанного мною звука. Однако до общения еще далеко: ведь я для них пока что американский шпион, враг. А такие люди с врагами не церемонятся и ни на какое компромиссное общение не пойдут. В то же время я понимал, что это как раз и есть «тройка» — то, что заменяет здесь суд — эти люди призваны решить мою судьбу, и их решение будет окончательным… Я должен заставить их выслушать меня. Но как?... И тут они обращаются ко мне через переводчика: я слышу приятный молодой женский голос и идеально чистый русский язык… У меня буквально сердце замерло. Девушка-переводчик! Та, о которой предупреждал мой Ангел-хранитель! И я говорю: «Девушка, мне тебя послал сам Господь. Я видел сон, мне необходимо произнести свою решающую речь, она займет минут сорок, но они должны ее выслушать, потому что я буду говорить из глубины своего сердца и обращаться буду к их сердцам, ведь я им не враг, хотя они меня таковым и считают». Тут иранцы раздраженно вмешались, на своем языке начали требовать от нее, чтобы она прекратила со мной общаться, а только переводила их вопросы и мои ответы. Она перевела им то, что я сказал. Я почувствовал, как еще более усилилось их раздражение. «Какая речь?! Какие сорок минут?! Мы задаем вопросы — он отвечает!» Тогда я сказал, что отлично понимаю их отношение ко мне, понимаю, что нарушил закон, и готов понести наказание. Я сказал, что готов к смерти и самой смерти не боюсь. Но есть закон, который превыше всех других человеческих законов, который одинаково действует всегда и везде — независимо от политической системы, религии, нации. Этот закон — закон совести. И мое обращение — обращение к ним не от меня лично, но от лица именно этого самого высшего человеческого закона. Поэтому я прошу их выслушать меня. Не важно, каков будет их приговор для меня лично, однако ведь могут быть и другие люди, которые окажутся на моем месте — такие же, как я — те кто не собирается причинять зло народу Ирана, кто считает всех людей братьями и желает их стране лишь могущества и процветания. И если они выслушают меня сейчас, то, возможно, в будущем смогут лучше различать врагов и честных людей.
И я начал говорить. Слова, которые, вроде бы, забылись, сами собой полились из моего сердца. Судьи замолчали — это был монолог. Я говорил, девушка переводила.
Прошло минут сорок. Я сказал все и замолчал. Они тоже не произносили ни слова. Несколько минут гробового молчания… А когда они стали обсуждать между собой то, что я сказал, я вдруг услышал, что голоса их утратили свою жесткость. Девушка вообще расплакалась и, всхлипывая, сказала: «Голтис, вроде бы, все хорошо».
Минут пять они совещались. Потом один из них — наверное, старший по званию — заговорил. Девушка переводила: «Голтис, ты знаешь, произошло чудо. Твои слова произвели переворот в наши душах и в наших сердцах. Мы не будем говорить много слов. Ты свободен». Девушка после того, как перевела эти слова, просто разрыдалась. А они говорят: «Голтис, иди в камеру, возьми вещи, попрощайся с друзьями… Мы ждем тебя для последнего слова». И я слышу, что плачет не только девушка, их голоса — голоса этих мужественных людей, высоких чинов госбезопасности перманентно воюющей страны — тоже дрожат.
Ты пришел в камеру, сказал, что тебя отпускают… Каково другим узникам было такое услышать — им-то ведь предстояло там остаться и погибнуть?.. Тяжело, наверное, новость пережили… Кто-то, наверное, в депрессию впал, кто-то — обозлился… А кто-то завидовал… Да?
О! А вот теперь — кульминация сюжета…
Итак, проводят меня по коридорам, открывается дверь камеры… Это как раз и был тот самый заветный миг, ради которого вся история со мною и приключилась… Самое мощное переживание в моей жизни… Снимаю с глаз повязку и вижу — двенадцать пар сияющих радостью глаз. Они все поняли — и то, что я вспомнил свой текст и то, что меня выслушали, и даже то, что судьи не только не приговорили меня к смерти, но и признали полностью невиновным… Пять минут молчания, взгляды глаза в глаза… Я заглянул в душу каждого из двенадцати — и везде прочел только одно: неуемную радость по поводу моего избавления… Ни единого даже малейшего намека на депрессию, злость, зависть… Представляете — каждый из них был обречен на мучительную смерть. Завтра, послезавтра, через неделю, через месяц — всех их ждали руки палача… Каждый знал, что пощады не будет. И каждый радовался, как ребенок, моему спасению — спасению совсем чужого человека, иноверца!..
Не то, чтобы зависти — даже тени сожаления не было во взгляде ни у одного из них! Я это видел — вот за что я безмерно благодарен Господу. Именно в тот миг я понял, что на самом деле есть истина жизни, истина Пути Сердца. Истина самоотречения и любви, которых ждет от нас Бог. И я не сдержался — из моих глаз потекли слезы… А они подумали, что им померещилось, что на самом деле все наоборот — и я по-прежнему обречен — точно так же, как они… На лица всех двенадцати упала тень жуткого разочарования и неподдельного ужаса. Я понял, что и это — тоже совершенно искренне… Они о чем-то быстро заговорили между собой, а потом спросили у того, кто владел английским: «Голтис — он что, не вспомнил?! Он не свободен?! Почему он плачет?!» Тот перевел вопрос. Я ответил: «Со мной все нормально, братья, я свободен. Но как я могу радоваться, зная, что вы остаетесь здесь? Я увидел в ваших душах высшее откровение жизни — радость по поводу спасения чужого человека, иноверца — и это в то время, когда все вы обречены. Вот что омрачает радость моего избавления…» И тут снова — всплеск радостного веселья. Они начали меня обнимать, трясти, если бы не было потолка — наверняка стали бы качать. Это было чудо, высшее духовное откровение!.. Им было в тот момент наплевать на их собственную судьбу — каждый из них радовался моему спасению, как своему собственному! Ну, и, разумеется, быстренько начали вытаскивать из загашников все, что было вкусненького, и принялись уговаривать меня поесть — типа отметить с ними мое чудесное избавление. Но я говорю, что нельзя мне на девятый день сухого голодания есть — если поем, то свобода мне уже не понадобится. Так, чуть-чуть какого-то сухофрукта пожевал и выплюнул… Они согласились, что и правда — нельзя. Разве ради того мне избавление вышло, чтобы я от заворота кишок загнулся? Стали прощаться. И я услышал слова, которых никогда не забуду: «Голтис, ты знаешь, твой Бог оказался сильнее нашего, так помолись Ему за спасение наших душ». Я пообещал. Постучал в дверь. Мне завязали глаза. Вывели из камеры. Провели по коридорам. Заводят в комнату, снимают повязку. На столе — деньги. Говорят: «Вот, Голтис, все деньги, которые были у тебя в момент задержания. Пересчитай…» Я говорю: «Да Бог с ними, с деньгами, вы мне жизнь подарили и свободу — деньги себе оставьте». «Нет, — говорят, — так не пойдет, закон есть закон — пересчитай и забирай. Нам твои деньги не нужны…» В-общем, заставили-таки меня деньги пересчитать — ни один доллар не пропал, все вернули полностью. Говорят: «Машину твою мы разобрали всю до последнего винтика, все обыскали. Вот ключи — проверь исправность автомобиля и наличие всех подарков, которые в машине лежали». А там их больше сотни было. Ничто не пропало. «Вот, — говорят, — твоя камера, фотоаппарат…» Больше всего меня поразило знаете что? Вместо конфискованной кассеты с записью они выдали мне точно такую же — чистую, в заводской упаковке… Специально в Мешхеде купили в магазине. Вот так…
А ведь могли забрать все… Меня, как шпиона, к стенке, машину — конфисковать в пользу ведомства госбезопасности, деньги — поделить, им еще бы премии выдали и по службе благодарность объявили бы. А может, и повысили бы в званиях. Вот вам и мусульмане. Раскрыли сердца свои перед иноверцем, которого врагом считали, поверили — и поступили по правде.
И вот, когда мы уже с ними прощались, я говорю: «Уважаемые, еще пару слов позвольте? Много времени вашего не отниму, но сказать должен… Говорить буду от сердца — поверьте мне еще раз, как поверили пару часов назад». И я стал кратко рассказывать им истории всех двенадцати сокамерников. Минут двадцать рассказывал. Они выслушали, посовещались немного и говорят: «Знаешь, сегодня день чудес. Второе чудо случилось — мы даем тебе слово Шариата, что никто из твоих друзей не будет казнен. Мы пересмотрим все дела. Кого-то отпустим, кому-то придется срок отсидеть, но в живых останутся все двенадцать. Мы все поняли.» Я им поверил — они говорили искренне. Такие люди слов на ветер не бросают. Я видел их глаза. Жаль только — не видел я того, что творилось в камере, когда узникам объявили о помиловании.
Все что ли?
Почти, но не совсем. Сажусь в джип, по компасу еду — ориентироваться по их дорожным знакам невозможно — выставил азимут, пробираюсь по Мешхеду в направлении Сиракса. И в зеркало поглядываю: за мной «хвост». Ну, это естественно — решили меня немного «проводить». И тут я вижу, что сейчас у меня закончится бензин. Денег иранских нет. Доллары поменять по закону я могу только в банке. Расплачиваться за товары и услуги валютой — опять угодить туда, откуда только что выбрался. А «хвост» не отстает. Не было бы его — расплатился бы валютой — там ее охотно принимают, хоть и наказуемое это дело. Пять лет тюрьмы за расчет в валюте или обменные операции между частными лицами. А банки все закрыты — вторая половина дня уже… Понимаю: придется ночевать в Мешхеде — ждать завтрашнего дня, чтобы деньги «по-правильному» обменять и заправиться. Абсурд! Ну как я теперь — после всего, что произошло — могу такое вытерпеть? Никак не могу. Подъезжаю к заправке — прошу залить полный бак, даю десять долларов — но так, чтобы человека не подставить — говорю: «Аккуратно, за мной хвост…» Он быстро прячет деньги, кивает, наливает полный бак — все прошло гладко, парни из машин сопровождения ничего не заметили…
Слушай, видеокамеру они тебе отдали, отснятую пленку заменили… А фотоаппарат? И то, что ты нелегально снимал в Бандрабасе?
Пленки, которые я в Бандрабасе снимал, они проявили. Говорили: «Голтис, это ведь компромат на нашу страну, так ведь?» Я им ответил, что снимал для себя, а вовсе не для публикации. «Вы же, — говорю, — видели мое кино — там все о красоте вашей страны…» Короче, закрыли они на мои фото-опусы глаза.
В общем, заправился, купил за доллар ящик цитрусовых, пробрался сквозь путаницу улиц, выехал за город. Смотрю — «хвост» отстал. За городскую черту меня вывели, развернулись и уехали. На закате остановился на том месте, где меня арестовали, посмотрел на солнышко и отправился в Сиракс.
Ребята тебя там все еще ждали?
Разумеется. Сказали, что будут ждать — и ждали. Это не те люди, которые говорят и не делают. В Сираксе возле гостиницы стояли их машины. Я спросил у служителя, в каком номере парни остановились. Подхожу к двери, слышу — бу-бу-бу — разговаривают. Слов не разобрать, но голоса — грустные-прегрустные… Я захожу — и тут история заканчивается…
Записаться
С помощью формы обратной связи, вы легко сможете записаться на ближайший семинар Исцеляющего Импульса.
© 2011. Исцеляющий импульс.
Создание сайтов. Компания TOTEM.
Импульс
Семинары
Фото
Видео
Статьи
О Голтисе
Отзывы
Новости
ЧАВО
Форум
http://goltis.info/ispoved-smertnika.html
Поделиться ВКонтакте Поделиться в Одноклассниках Поделиться в Facebook Поделиться в Livejournal
Главная / Статьи / http://goltis.info/ispoved-smertnika.html
В очередной раз мы встретились с Голтисом — профессиональным путешественником, специалистом по выживанию в экстремальных условиях, автором уникальной тренировочной методики — после его возвращения из Испании, где съемочная группа британской телерадиовещательной компании BBC по заказу испанского телеканала «Majestic» снимала документальный фильм о методике экстремального очистительного голодания. Под круглосуточным наблюдением группы авторитетных медицинских экспертов и недремлющим оком видеокамер Голтис проголодал сорок три дня, причем первые двенадцать дней — «всухую», без воды… Но интервью наше посвящено совсем другой истории. Хотя без голодания не обошлось и в ней…
Иран, город Мешхед, тюрьма госбезопасности, камера смертников… Обвинения в шпионаже в пользу США, допросы с особым пристрастием… Понятно, воспоминания не из приятных, но все-таки… Каким-то чудом тебе ведь удалось оттуда выбраться?..
«Что бы ни делалось — все к лучшему…» Вся наша жизнь — цепочка испытаний, результатом которых становится осознание. И если с тобой случается что-то из ряда вон — ну, совсем, казалось бы, плохо и деться некуда — глупо спрашивать: «За что?». Правильный вопрос — «Зачем?». Любое испытание — всегда шанс. Бог не наказывает нас, а всего лишь позволяет нам учиться. Если бы тогда, в девяносто шестом в Иране, я отнесся к ситуации не с такой позиции, мы бы с вами сейчас не беседовали… Поскольку реально ситуация была из разряда тупиковых. Во всяком случае, как мне объяснили впоследствии, до меня никому из подобного расклада выбраться живым не удавалось…
Нет, я не говорю, что это был единственный случай в моей биографии, когда я оказался на грани жизни и смерти… Я о другом… Когда со мной случалось что-то экстраординарное, что-то, что требовало стопроцентного самообладания сейчас и здесь, стопроцентного вложения всех душевных и физических сил, я каждый раз от всего сердца благодарил Господа за то, что Он не оставляет меня, за то что дает возможность учиться… Проходили год, два, иногда пять… или даже семь лет… и я понимал, зачем мне было необходимо то или иное испытание, ради чего Бог проводил меня сквозь ту или иную критичную ситуацию…
Не могу сказать, что стойкость моя всегда носила безупречно голливудский характер. Однако откровенного малодушия старался не допускать. Когда я понял — куда попал, когда понял, что из этой камеры смертников никто никогда живым не вышел — я на какое-то время почувствовал себя немного не в своей тарелке. Я даже подумал: «Боже, неужели Ты оставил меня теперь?» Все, что было со мной раньше — перелом позвоночника, укусы ядовитых пауков в джунглях, укус ядовитой змеи в пустыне Калахари, — это все было понятно. Зачем, почему, что осознать, чему научиться… Но камера смертников в тюрьме иранской госбезопасности?! Этого я понять не мог. Обратного пути нет — это было очевидно. Но куда дальше?! Неужели — ТУДА? Или?.. Или что?.. Короче, я был в замешательстве и главный вопрос, решением которого в основном занимался, был — где взять силы, чтобы умереть достойно. И чувствовал я себя скверно — ребенком беспомощным. Нет, птицей, которой крылья с корнем выдрали.
Но если принимаешь любую судьбу, если уверен, что все всегда к лучшему, если никогда ни при каких обстоятельствах не осуждаешь Господа и не теряешь веру в то, что все есть промысел Божий, то всегда найдешь правильный путь… Главное — слушать голос сердца и следовать ему.
И тогда случается «обыкновенное чудо». Прошло семь лет, прежде чем я понял, зачем сидел в иранской камере смертников и почему вышел оттуда живым.
И зачем?
Чтобы написать книгу. Красивую добрую книгу о вере, любви, силе духа и голосе сердца… История смертника, ожидающего казни в чужеземной тюрьме станет сюжетной канвой, в которую потоком воспоминаний вплетутся рассказы о разных людях и событиях…
А название придумал? Или потом?
Нет, не потом… Название уже есть. «Исповедь смертника». То, что испытывает человек, находясь на грани жизни и смерти — истинное откровение. Каждый умирает в одиночку, но наедине с Богом. Досужий ум затихает, внутренняя болтовня прекращается. Остаются только душа — и Бог. В тишине. Безмолвный диалог в пустоте… Даже, скорее, монолог Бога в тебе… Находясь в камере смертников, я по-новому осознавал свою жизнь — мгновение за мгновением…
Я был готов к мучительной смерти, я полагал, что такова неизбежная плата за прекрасную жизнь, в которой я не хотел бы изменить ни единого мгновения. Моя душа была переполнена благодарностью к Богу за то, как Он провел меня сквозь эту жизнь…
Может, расскажешь по порядку: каким образом ты, мирный профессиональный путешественник, угодил в тюрьму иранской госбезопасности, да еще и в камеру смертников, причем не просто так, а в качестве американского шпиона?
Началось все со странного сновидения. Месяца за два до событий во время сна ко мне пришла информация, о том, что мне предстоит попасть в иранскую тюрьму и сидеть в камере смертников…
Что, прямо тюрьма приснилась? Иран, люди иранские, тюрьма, допросы?...
Нет, «видеоряд» был другим, но «вложенную» информацию относительно того, к чему он, мне удалось «снять». И «сущностное вложение» как раз и «вывело» меня на такую вот «радостную» группу понятий: Иран, тюрьма, камера смертников… Приятненький такой себе ассоциативный ряд. Коротенький, правда, однако трепет все равно внушает…
Как выглядел «видеоряд» твоего вещего сна?
Отвратительно. Я вдруг обнаружил себя в деревянном ящике и понял, что меня похоронили заживо. А ящик… Ладно бы — гроб. Так нет — ящик вовсе не ящик даже, а ящичек… Кубик такой, неудобный… В гробу можно руки и ноги вытянуть — и помирай себе спокойненько. А тут — закопали в ящике чуть ли не овощном. Лежу, калачиком в три погибели скрюченный, и никаких шансов… Все тело затекает, дышать невозможно… И вот я задыхаюсь — во сне — и понимаю всю безнадежность своего положения и осознаю, что мне осталось лишь одно: просить Бога, чтобы дал мне силы умереть достойно… И я просил, слова находил в самой глубине души… Потому что не в страданиях тела была главная проблема, а в невыносимых душевных мучениях…
А тут еще демон является — это все в том же сне — и говорит: «Вот, все, попался!.. Теперь будешь мучиться! То, что сейчас — это цветочки… А вот как возьмемся мы за твою душу потом — в загробном мире — о-о, вот тогда узнаешь!..»
И тогда мне стало страшно. Так страшно, как никогда до того не было… Сплю — и чувствую страх, от которого вот-вот и по-настоящему на тот свет отправиться недолго. Страх, правда, странный такой. Я боялся не собственно дьявола и не того, что со мной происходило прямо в тот момент — я ведь знал, что это сон… Нет, страх мне внушали мои собственные слабости и те грехи, которые в жизни сотворил, те испытания, которые не сумел пройти… Я понял тогда, что нет ничего страшнее, чем угодить в преисподнюю… Оттуда выхода нет, существовать там душе невозможно… Но приходится… Вот где страдания… Причем вечные.
И я начал в своем сне молиться Господу и исповедоваться в своих грехах. Я понимал, что у меня еще есть мгновение — момент истины, когда можно успеть сказать Господу: «Боже, я не всегда жил по Твоим законам, я не прошел многие испытания, я слаб, и прости меня, Господи, за то неправедное, что я в своей жизни совершил». Исповедь смертника… И именно эта исповедь в какой-то момент переломила ход событий в моем сне. Демон куда-то делся, я почувствовал силу. Сначала внутри себя… Потом пришла внешняя Сила, ощущение присутствия кого-то, кто сказал… Нет, не сказал, а подумал… Нет, не подумал, а… Короче, никаких мыслей, никаких слов, но и так все ясно… А текст примерно такой: «Вот, Голтис, благодарность тебе объявляется за твою веру, и за исповедь твою, и коль выпадут тебе тяжкие испытания — благодари Господа, ибо сие суть самые сокровенные мгновения жизни». Как-то так…
То есть, как бы «попустило»… Во сне. А потом?
Потом я проснулся. В Карпатах, в доме… Знаете, я не буду рассказывать ни о доме, ни о месте, где находится этот дом. В Карпатах, в горах… Этого достаточно…
Почему не будешь рассказывать?
Для меня это место — самое главное на планете. Не только для меня — для нас троих, тех, кто участвовал в «иранской эпопее»… Мы проходили курс голодания в горах, а потом спустились в долину и случайно оказались в этом месте… Нет, случайно такие вещи не происходят. Мы вышли на это место интуитивно… Там до сих пор уклад жизни людей такой же, как был триста-четыреста лет назад… Там все совершенно фантастическое… Восход солнца, утренний туман над горной речкой, изобилие трав и цветов… Когда я увидел это место впервые, я понял, что оно — «мое». То самое единственное на планете заветное место, где я когда-нибудь останусь навсегда… Спустя десять лет после того сна мы с друзьями купили это место — участок земли со старым-старым домом… Так что теперь место на самом деле наше… Надеюсь, Бог не позволит мне погибнуть во время путешествия где-нибудь вдали от родины, и все выйдет именно так, как я увидел в тот момент, когда впервые попал туда… Когда-нибудь я вернусь в свое место среди гор и останусь там навсегда.
Дай Бог… Просыпаешься — и что дальше?
Так вот… Просыпаюсь я оттого, что старый гуцул щекочет мне щеку соломинкой и говорит: «Голтис, Голтис, давай вставай солнце встречать, там птицы уже так поют… Идем, послушаем, а то ведь как солнце появится — замолчат…»
Я прихожу в себя, он видит — что-то со мной не то… Старый мудрый гуцул — он все видит и чувствует. Спрашивает: «Голтис, ты чего? Что с тобой?»
Я ему сон рассказал и объяснил, что именно он означал — Иран, тюрьма, камера смертников…
Дед внимательно меня выслушал, и говорит: «На все воля Господа, главное — принимай все своим сердцем и принимай все по воле своего сердца, тогда все будет хорошо — даже если погибнешь — все равно все будет хорошо».
Я, знаете, постоянно анализирую… Что бы ни происходило со мною — всегда пытаюсь осознать и понять — зачем… Сломал позвоночник — через четыре года понял, для чего это произошло: чтобы использовать методику, которую я разработал для собственной реабилитации, в работе с детьми-инвалидами, от которых отказалась медицина. Змея укусила — тоже ясно: для того, чтобы понять, что даже там, где нет ни врача, ни вообще просто воды, в критической ситуации можно выжить, если слушаешь голос сердца и если твое намерение — не покорить мир, а постичь его и принять… Да… А вот с иранской тюрьмой… Я долго не мог понять — зачем это… Пока не сообразил, что должен написать книгу. И самое главное в ней должно быть вот что: не важно, какой ты национальности, какова твоя религия, пусть даже ты — стопроцентный атеист — ты никогда нигде не останешься один, если живешь сообразно совести… Коммунист, закрывший грудью амбразуру, мусульманин, который поймал американского шпиона, бушмен, который вообще понятия не имеет о том, что такое церковь и кто такой Бог — все они одинаково приятны Богу, если имеют страх Божий и поступают по правде.
Вот смотрите, я выжил только благодаря тому, что обратился к «тройке» — это вместо суда у них — как у нас при Сталине — от сердца к сердцу… И они приняли информацию, не закрылись… А ведь могли отмахнуться… Им за уничтожение шпиона премия очень серьезная, повышение по службе полагалось… Для них то, что они выслушали меня и приняли мои слова сердцем — ого какой поступок, потребовавший недюжинной силы духа. Им ведь потом пришлось объяснять начальству — почему не казнили шпиона, а просто отпустили на все четыре стороны. А там ведь страна такая — никто ни с кем особо не церемонится, со «своими» — в том числе, ежели провинились… Особенно в приграничных районах — перманентное военное положение. Неправ — к стенке… И весь разговор… Суд и следствие — по законам военного времени. Но эти люди сделали выбор, они предпочли впоследствии решать свои проблемы, но ни в чем не повинного человека казнить не стали. Хотя казнить меня, повторяю, им во всех отношениях было бы очень выгодно.
Да… Но в то утро, когда я проснулся в Карпатах, ничего этого я еще не знал.
А собственно события начались с того, что мне и двоим моим друзьям сделали очень выгодное предложение — пригнать из Омана три крутых джипа. Мы все трое — путешественники, для нас такой вариант — просто мечта… Есть только одно «но» — Иран. Я рассказал ребятам о своем сне. Они говорят: «Да ладно, Голтис, не поедем через Иран, погоним машины через Сирию и Иорданию — тоже классные места для фото и видео». Так и решили.
И вот мы — в Омане. Купили джипы — все в порядке, можно ехать. Парни начали заниматься оформлением транзитных виз — сирийской и иорданской. С иорданцами — нет проблем, а Сирия визы не открывает ни в какую. Разными способами пытались, разные подходы пробовали, две недели потратили — глухо. Путь через Сирию закрыт.
В конце концов я предложил плюнуть на все и ехать через Иран. Действительно, ну за что меня в тюрьму сажать? Тем более — в камеру смертников. Машины куплены совершенно официально, все документы в порядке, сам я — человек исключительно законопослушный, принципиально неконфликтный. Думаю — ну, проверить надо. А вдруг сон — никакой не пророческий? А если и пророческий — не верю я в абсолютно непоколебимую судьбу. Всегда что-то можно изменить. Так я думал. Ребята потребовали, чтобы я дал слово нигде ни по каким поводам не вступать ни в какие конфликты, общественный порядок никак не нарушать, никаких поводов для сомнений в моей благонадежности иранским властям не давать. В общем, едем через Иран.
Купили билеты на иранский паром, погрузили машины — плывем. И попадается мне на глаза агитационный плакат, а на нем — изречение иранского аятолы: «Призываю всех мусульман до последней капли крови биться с американцами». Веселое начало…
Паром прибыл в Бандрабас — иранский портовый город на Персидском заливе. И тут выясняется, что всю фото- и видеоаппаратуру по иранским законам необходимо задекларировать. Заполняешь декларацию, затем тебе выдают специальный ящик, туда вся твоя техника упаковывается, запирается на замок и опечатывается пломбой. На выезде из страны нужно предъявить неповрежденную пломбу. Если ты утаил фото- или видеотехнику, или же если на выезде оказывается, что целостность пломбы на твоем ящике нарушена — грозит тюремное заключение. Если вдруг тебя поймают на том, что снимаешь видеокамерой — немедленный арест. И если на пленке окажется военный объект — смертная казнь.
Но эти подробности мы узнали несколько позднее. А в Бандрабасе я решил камеру и фототехнику не декларировать. «Закопал» на самое дно рюкзака, а таможенным чиновникам сказал, что фото- видеотехники у нас нет. Соврал, стало быть… Ну действительно, как я могу не снимать в Иране? Это же древняя Персия, таких уникальных ландшафтов, как там, вообще больше нигде нет… Я не собирался снимать в городах, где меня могла засечь полиция, и решил, что начну снимать только тогда, когда выедем на дикую природу.
Пока наши машины проходили таможню, мы вынуждены были сидеть в Бандрабасе в гостинице. В те времена в Иране законы были жесткие. Например, за появление на улице в шортах и майке — три года тюрьмы.
Сидим мы день в гостинице, я снимаю на видео вентилятор и думаю о том, что под боком у нас — Персидский залив, и что неплохо было бы сходить туда поплавать… Хотели было ночью на бережок прокрасться, но что-то не сложилось — и слава Богу. Мы потом днем туда все-таки сходили и увидели, что бывает, когда прямо в море выливаются канализационные стоки. Без какой бы то ни было фильтрации, без отстаивания там всякого, без химической очистки. Короче — вот канализационная труба, вернее, даже не труба, а просто открытый канализационный канал, вот — море, по канализации течет это самое оно и — прямо в море тут же непосредственно и втекает… И где-то километровая полоса моря вдоль берега — такой себе бульон из нечистот, в котором бултыхаются местные дети в одежде. Жарища, вонища — просто катастрофа. Слава Богу, думаю, что ночью купаться не пошли!.. Ну, и разумеется, тихонечко так «из-под полы» пофотографировал все это. Не для того, чтобы иранцев в западной прессе скомпрометировать — для себя, на память… Очень уж выразительные были картинки… Занятные кадры, наверное, могли бы получиться. Потом каждый день мы выбирались из гостиницы на прогулки, и каждый день я что-то снимал. Но только фото. Никакой видеосъемки. Хотя, конечно, и с фотосъемкой можно было крепко попасть. Но это мы поняли значительно позже. А тогда я даже не подозревал, насколько серьезными могут быть последствия такой вот «туристической» фотосъемки. Я ведь целую пленку отщелкал.
Наконец, выдали нам наши джипы. Ни на одной машине — ни одной царапины. Это нас удивило. Мы ведь видели, как парковали машины на пароме… У них там царапина, вмятина — ерунда, на такие мелочи просто не обращают внимания. А у нас ведь отношение к этому другое. Поцарапали бы нам машины — мы бы долго с заказчиками расплачивались. Джипы-то не простые — «Мазда Марви». Экспериментальная модель. Всего таких машин была выпущена одна тысяча…
Но автомобили оказались в порядке — значит, Господь с нами, и все будет хорошо. Пророчество как-то на второй план отошло…
Но нам предстояло еще одно испытание — нужно было проехать по центральной улице Бандрабаса, так как объездного пути не было. И вот это был чуть ли не самый крутой автомобильный экстрим в нашей жизни. Светофоров нет, правил нет, все машины — битые, бамперами и боками друг друга пинают — это считается нормой… А нам ведь нельзя — вмятинка, царапинка — и мы «попадаем на деньги». И на немалые… Уф… Но ничего, справились…
Но вот мы, наконец, выбрались на природу. Незабываемый момент: ненавязчивая иранская цивилизация позади, впереди — мир дикой природы. Закат, кроваво-красные скалы впереди… Подъехали поближе — а они на самом деле красные — сами по себе, не из-за заката… Пейзаж — прямо-таки марсианский: арки, столбы, фигуры замысловатые из выветренных камней… Я добыл со дна рюкзака камеру и начал снимать первые кадры моей иранской видео-эпопеи. Несостоявшейся в итоге, правда… Заночевали в горах. Утром рассвет — просто фантастика. Фиолетовые скалы вдалеке! Подъезжаем поближе — рассвет ни при чем: они и впрямь фиолетовые! А дальше — черные скалы, белые скалы… Нигде никогда ничего подобного мне видеть не доводилось…
Так началось наше путешествие по этой удивительной стране. Маршрут мы составили так, чтобы как можно меньше соприкасаться с цивилизацией. В результате путь наш должен был пройти по совершенно диким местам, таким, в которые нормального благоразумного цивилизованного человека палкой не загонишь, куда без специальных навыков и снаряжения просто-напросто никак не добраться… Мы там такое видели! Пейзажи невообразимые, горы выветренные и превратившиеся в настоящие музеи дивных скульптурных композиций, сотворенных самой природой… Цвета — трудно такое себе представить… И я снимал, снимал, снимал… Кино получалось — эх… Один раз забрались в кратер потухшего вулкана. Длинные пологие склоны на много-много километров вниз — в гигантскую конусообразную воронку… Спуск занял примерно полдня… В самом низу заночевали… А утром был рассвет… Это надо было видеть! По склонам гигантской чаши — насколько видит глаз — карабкаются рассыпающиеся горы — совершенно мертвые древние-предревние — полностью безжизненная пустыня… Мы были просто поражены этим зрелищем… И только в одной стороне где-то вдалеке над этой мертвой землей парят птицы… Мы поняли, что там где-то есть оазис… Поехали туда. Часов через семь-восемь добрались… Эх, если бы эти съемки сохранились… Настоящие пещерные люди. Я понятия не имел, что на нашей планете еще такое есть… А на пути в Сиракс — это уже в конце путешествия, почти у границы с Туркменией — мы повстречались с настоящим торнадо. Громадный смерч, освещенный закатным солнцем — это нечто! Я сначала на джипе за ним гонялся, потом выскочил из машины… Кадры были такие, что!.. В-общем, я даже об опасности забыл. Правда, часа через два гонок за смерчем ребята не выдержали и сказали мне, что так нельзя, что это слишком опасно. Потому что смерч был взрослый, булыжники в нем парили — ну совсем как птицы… Рокот такой стоял — ух!
Короче, закончили мы в кошки-мышки с торнадо играть и отправились дальше. Проехали Мешхед — это последний большой город перед пограничным Сираксом… Еще триста километров проехали — последний перевал… Перед перевалом мы остановились, чтобы отдохнуть несколько минут. До Сиракса оставалось всего семьдесят километров. «Вот, — говорю, — видите, чепуха осталась, а я не в тюрьме, и все идет по плану…» Ребята поехали вперед, а я задержался на перевале снимать последние кадры — предзакатное солнце. Встретиться решили на той стороне — за перевалом. Не выходя из машины, я открыл окно своего джипа и стал снимать табун лошадей. Картинка — супер… И тут — полицейская машина, в ней — двое… На этом перевале вообще раз в десять лет можно кого-то встретить, а тут — мало того, что мой джип стоит, так еще и полицейский автомобиль… Надо же такое… Увидели они меня, останавливаются. Выходит полицейский, затвор передергивает. «Видео-видео», — говорит. Я создал видимость суеты, камеру быстренько на фотоаппарат заменил. Говорю, что, мол, не видео-видео, а фото-фото… Он — ни в какую. Видео — и все тут. И я понимаю, что попался. На английском, на русском — прости, говорю, отпусти с Богом. Достаю пачку денег — у меня специально была пачка «единичек» на чаевые и всякие разные «раздачи слонов по ходу дела». Он глянул — такая пачка денег — загорелись глаза. «Сработало!» — думаю. А он просмотрел пачку, увидел, что там половина купюр — по одному доллару, а остальное — двадцатки и пятидесятки, понял, что орден получить за поимку шпиона выгоднее… И потом, я за ним наблюдал — за глазами его — и видел, что в основном его все-таки не деньги и не орден интересовали, а выполнение служебного долга. Шпион — враг народа — надо ловить…
Короче, арестовал он меня, сел в мою машину, ствол на меня навел. «Поехали», — говорит. Так вот начал сбываться наяву мой вещий кошмар…
Спускаемся с перевала, вижу — парни ждут, стоят возле своих автомобилей… Я притормозил было, но полицейский запретил останавливаться. Однако я все же успел сказать им, что приехали — вот он — сон наяву. Они прыгнули в машины и поехали вслед за нами. Приехали в ближайшую воинскую часть, там сразу же с местным управлением госбезопасности связались. Оттуда человек прибыл — стал допрашивать. У меня глаза завязаны были — как только входишь на территорию части — тут же повязку черную надевают. Так что того, кто меня допрашивал, я не видел. Но по тону понял — патриот и спуску американскому шпиону не даст. Жестко допрашивал — с наездами, с унижениями, с провокациями… Русским хорошо владел. Чувствую — никак мне с ним не договориться. «Раскрой, — говорю, — сердце, увидь, что никакой я вовсе не шпион, и народу вашему зла не желаю». Куда там. «Мало того, — говорит, — что ты на ЦРУ работаешь, так у тебя еще и машина вся наркотой напичкана!..»
Это он блефовал. Я-то знал, что никаких наркотиков в машине не было… На пушку брал. Мне только за одну видеокамеру незадекларированную девять лет тюрьмы уже было положено… Какие наркотики?!.. — это вообще тогда — лет двадцать, а то и больше…
Я ему и говорю, что наркотиков никаких нет и не было, что неправ он, и пусть лучше сердцем почувствует, что я не шпион. Да, я снимал кино, но это кино — о фантастической природе вашей страны, об удивительных людях, которые в ней живут… Ну возьми, просмотри пленки — сам все поймешь… Нельзя меня свободы лишать за то, что я хотел запечатлеть красоту твоей родины… И в конце концов он мне поверил… Я почувствовал, что его сердце открылось… В конце концов он мне сказал: «Я верю тебе, я вижу, что ты и впрямь — честный человек, и лично я готов отпустить тебя прямо сейчас на все четыре стороны, но информация о твоем задержании уже ушла в центр — в Мешхед, и теперь я обязан отконвоировать тебя туда. Там с тобой будут разбираться представители вышестоящих инстанций. И я не могу тебя отпустить — это слишком дорого мне обойдется. Я просмотрел твои пленки, да, на них и правда — природа. Но там есть и три военных объекта…»
Я начинаю вспоминать — какие там могут быть объекты… Не снимал я никаких объектов — ни военных, ни невоенных. А он говорит: «Вот, кусочек железной дороги, высоковольтные провода и высоковольтный столб». «Тю, — говорю, — так это ж разве объекты? Не объекты никакие это вовсе, а просто при панорамировании по краю кадра попали детали пейзажа такие вот антропогенные…» А он и объясняет, что в условиях военного времени любой хозяйственный объект становится военным… Но все равно, говорит, отпустил бы меня, только теперь уже не может — приказ есть приказ… Тем более — в условиях военного времени… «Единственное, что я могу сделать для тебя, — попробовать договориться, чтобы не очень сильно пытали и смерть тебе выбрали бы полегче и побыстрее…» — вот что он сказал. И тут я понял, что до этого момента не представлял себе, насколько серьезно попал… О тюремных сроках речи вообще не было. Максимум, на что я мог рассчитывать — это не самые страшные пытки при допросах и не самый мучительный из двенадцати применявшихся в то время в Иране вариантов смертной казни… Вот так… И в этом он обещал по мере возможности посодействовать. Хотя гарантий дать никаких не мог… Так прямо и объяснил. Мне сделалось по-настоящему страшно… Я сказал ему: «Спасибо, брат.» А что еще я мог ему сказать?
Когда меня вывели за ворота, следователь разрешил мне попрощаться с друзьями и передать родственникам прощальные слова… Дал пятнадцать минут. Я видел, что ему не по себе — он явно совершенно искренне сожалел о том, как все вышло глупо и нелепо…
За те три часа, в течение которых меня допрашивали, мои друзья успели пообщаться с местными военными, и уже знали, что участь моя предрешена. Никаких других вариантов, кроме смертной казни в данном раскладе быть не могло… Это им объяснили однозначно и вполне доходчиво, несмотря на языковый барьер…
Подошел я к ребятам, иранцы поодаль стоят — не мешают. А ребята говорят: «Голтис, мы знаем, что ты сейчас нам ответишь, мы за тебя уже все решили. Значит так: конвой сейчас быстро вырубаем и сразу прыгаем в джип и гоним в Сиракс по прямой дороге. Отсюда до Сиракса — рукой подать… Туркмены — это уже наши…» Я вижу, что они и впрямь решились. Хотя понимают, что шанс из тысячи — в лучшем случае один. Иранцев много, мы стоим у ворот части, все они вооружены, чуть что не так — набежит куча народу с автоматами… Изрешетят в момент… А ребятам сказали, что к ним претензий нет никаких и что они могут ехать дальше. Но они решили воевать… «На одной машине уедем, — говорят, — а две бросим. Потом денег заработаем — отдадим, сейчас важно только одно — тебя от смерти спасти». Я отвечаю, что шанс — один из тысячи, что бред это, абсурдная затея… Еле их уговорил. Изо всех сил пришлось «уговаривать».
Итак, попрощались мы и ребята сказали, что будут ждать в гостинице в Сираксе — до тех пор, пока я не появлюсь живой, либо до тех пор, пока им не выдадут мое тело… Потом меня увезли — на моем же джипе...
И посадили меня в самую настоящую иранскую тюрьму. Сначала в зиндан. В камеру смертников уже потом перевели. Зиндан — это глубокая — метров восемь глубиной — яма. С меня сняли все, что на мне было надето, кроме креста нательного. Вот. Сижу я в яме, мне туда время от времени воду на веревке спускают, еду какую-никакую… Ну, и на допросы поднимают…
Затем перевели в «люкс-камеру» для приговоренных… Провели по коридорам, железными дверями погрюкали, открывается очередная дверь, и тут мне в нос — смрад такой, что я чуть не упал. «Все, думаю — пропал. В яме-то хоть воздух свежий более-менее есть. А тут — явно душегубка какая-то…» Для меня ведь воздух затхлый — хуже нет. Я дома в Киеве зимой балконную дверь открытой часто держу, потому что воздуха свежего в квартире не хватает…
Дверь за мной захлопнулась. Снимаю повязку с глаз и вижу, что нахожусь в крохотной комнатушке — типа конуры — без окон и каких-либо других признаков вентиляции… Свежий воздух попадает в камеру только тогда, когда открывается дверь из коридора. Дышать нечем абсолютно, чувствуешь себя рыбой, которую из воды вынули и на песок уронили. И я понимаю, что вот теперь буду медленно умирать. Никаких нар нет и в помине. Дали тонкую войлочную подстилку — на бетонном полу спать — что ж, и на том спасибо. И закрыли дверь…
Народу в камере — двенадцать человек мусульман, я — тринадцатый христианин. «Да, — думаю, — совсем я здесь чужой». И в глаза им всем по-очереди смотрю. И вижу — ничего подобного, не чужой я здесь. Все они — такие же смертники, как и я, а перед лицом смерти — сами понимаете. И еще вот что я увидел — нет среди них ни одного отпетого негодяя, ни одного подонка. У всех глаза — ясные и светлые… Ну да, тюрьма-то не уголовная, тюрьма к ведомству госбезопасности относится… Минут пять мы с ними друг на друга глядели, а потом я почувствовал: приняли они меня в свою предсмертную ватагу, признали своим — таким же, как они…
Один из узников когда-то служил в американских ВВС наемным летчиком — за что, собственно, и попал… Этот человек хорошо говорил по-английски. Через него я общался со всеми остальными. Времени между допросами было немерено — так что мы успели не только пообщаться, но и сдружиться. Каждый рассказывал о своей судьбе, о том, как и почему сюда попал. Фактически, это были исповеди. Люди просто исповедовались друг другу — ни мечети, ни церкви, ни муллы, ни батюшки… Никаких «официальных» каналов обращения к Богу… Так что ничего другого не остается — только исповедь от сердца к сердцу… Собственно, тоже вполне прямой путь обращения к Господу…
Слушал я их истории и понимал: каждая история, каждая судьба — отдельная книга… У одного в Афгане — тяжело больной отец — человек решил перейти границу и в Иране заработать денег на лечение. У другого — больная жена с семью детьми, и опять же — перешел границу только для того, чтобы заработать в Иране денег. Были и те, кто перевозил через границу наркотики. Одних подставили — они понятия не имели, что в грузе было спрятано. Другие пошли на преступление сознательно, но, что характерно, все от безысходности. Например, чтобы заработать денег на закупку продовольствия для бедствующего кишлака… Одного арестовали за хранение оружия… Ему угрожали, обещали вырезать всю семью. Чтобы защитить своих близких, он купил оружие — с этим оружием его и взяли… Больше всего меня поразило то, что никто не жаловался на свою судьбу, никто не жалел о себе лично… Сокрушались только по поводу того, что не сумели довести до конца задуманное… «Как же мой отец, ведь у него нет больше никого?..» «Как же семью спасти? Ведь без меня им не выжить?..» И мы молились — не о спасении, о прощении грехов. На спасение никто не рассчитывал…
Они молились по-мусульмански, я — по-христиански. Временами я даже чувствовал себя неловко: они молились в час ночи, в четыре часа утра… Я-то как христианин в это время могу спать… А у них — все серьезно! Однажды даже драка началась… Кто-то фразу из Корана не так произнес — все остальные на него с кулаками набросились… Пришлось вступиться. Они говорят: «Голтис, ведь он текст Корана переиначил…» А я им в ответ на это прямо целую лекцию прочитал. Сказал, что текст, конечно, значение имеет, но важно главное — чтобы человек сердцем к Богу обращался… «Ведь он же брат ваш, — говорю, — вы же все знаете его, если он и ошибся — разве это повод с побоями на него набрасываться? Самое главное он делает правильно — он обращается к Богу из глубины своего сердца…» Проняло, просили они у него прощения… И меня благодарили за то, что вмешался, не дал им облик людской потерять…
Короче, все было хорошо. Кормили смертников изобильно — что называется, «на убой». Меня это с самого начала поразило — в камере было полно орехов, сухофруктов, другой еды. Все сложено аккуратненько, чистенько так. Ешь — не хочу. Уважают у них смертников… Наверное, это во всех культурах так. Смертник — он смертник и есть…
Но я не ел. Меня как только из ямы в камеру перевели, и я понял — все, смертной казни не миновать, так сразу же на сухое голодание сел. Очень уж истязаний во время казни боялся, решил — лучше от голода умереть. Три недели — и все. Сокамерники сначала сокрушались, уговаривали, спрашивали: Голтис, ну почему ты не ешь? Ну поешь с нами, нам смотреть на тебя больно… Только я непреклонен был. «Братья, — говорю, — горец я, потому в неволе мне не жить, и мучить себя муками смертными я никому не позволю, так что не уговаривайте, есть и пить все равно не стану… В неволе — не могу. Коль суждено мне умереть, я намерен сделать это сам по себе — без содействия палача… Хоть в этом хочу остаться свободным…» Они все поняли и больше о еде со мной не заговаривали…
Когда кого-то уводили на допрос, все молились за него — чтобы он смог перенести страдания… Каждый мог чистосердечно признаться, рассказать свою историю, но те, кто допрашивал — не верили, и пытались все-таки выбить «правду» — имена, явки, пароли… Я это по себе знал — мне тоже не верили… Они, видимо, считали как-то так: «Убить-то мы их все равно убьем, но, пока они живы, информации нужно получить как можно больше». И допрашивали… С допросов возвращались в состоянии… Смотреть было больно. Я, как и все, тяжело переживал боль и страдания каждого из сокамерников и, так же, как все, молился.
Со временем стал чувствовать, что откуда-то издалека сверху пробивается ко мне сила спасения. И в какой-то момент я почувствовал ее — я буквально увидел руку своего Ангела-хранителя и понял, что он призрел на мои страдания… И у меня появилось странное ощущение. Я чувствовал его поддержку и слышал, как он шепчет где-то совсем рядом: «Голтис, спокойно, все будет хорошо…» Я стал вспоминать всю свою жизнь, рассказывал ребятам о своих путешествиях, о Карпатах, об Украине, о подвигах человеческого духа, свидетелем которых был. Они слушали с широко открытыми глазами и говорили, что не верят в безнадежность моего положения. «Не может быть, Голтис, чтобы Бог оставил тебя в этот раз — ведь всю твою жизнь он словно нес тебя на ладонях…», — так они говорили. И что-то во мне словно переключилось…
Наступила ночь, я заснул…
И конечно, сон твой в очередной раз оказался вещим…
Точно. Это у меня способ общения с Миром такой — «сновидение».
И о чем был твой сон на этот раз?
О том, что, вопреки всему — здравому смыслу, логике событий, даже вопреки законам военного времени — ситуация изменится… И знаком моего спасения должна стать птица…
Какая птица? У вас ведь там, ты говоришь, даже отдушины не было, не то чтобы окошка. Откуда птица?
А вот слушайте дальше…
Проходит день и вдруг нас почему-то решают вывести на прогулку в крохотный тюремный дворик. Наверное, чтобы перед очередной серией допросов мы воздухом свежим подышали — сил поднабрались… Ведь если человек ослаблен, мучить его неудобно — то и дело сознание теряет… Вот… Провели нас по коридорам — масса переходов, двери железные громыхают — лабиринт самый настоящий… Еще и глаза завязаны. Наконец, вышли на свежий воздух. Снимают повязки с глаз — и я вижу над тюремным забором кроны деревьев, клочок синего неба, лучи солнечные… Я не могу передать словами, что почувствовал в тот момент. Я ведь и так без ума влюблен в природу, солнце, небо, свободу… А тут еще после ямы, после конуры без воздуха… Такое умиротворение внутри вдруг установилось — тишина абсолютная, и ровный свободный покой. Это даже больше, чем ощущение счастья…
Ходим по кругу, я тихонько молюсь Господу, благодарю Его за то, что дал мне возможность перед смертью увидеть хотя бы частицу этого мира — мира, который я так люблю… И вдруг вижу, летит горлица — голубь дикий… Начинает над нами кружиться и курлыкать — словно весть какую хочет передать… Я тут же сон свой недавний вспомнил и сообразил: вот оно — знамение… И такая радость меня охватила!.. Я ведь горлиц люблю очень — хорошие птицы, добрые. В Карпатах часто ко мне прилетали, курлыкали. У меня с ними — старая дружба… И я понял, что нужно готовиться — скоро ситуация начнет меняться, и это будет уже не очередная проделка демона, а самая что ни есть настоящая десница Господня. И мне уже сделалось все равно — что там меня впереди ожидает — смерть, истязания тела, души — все это уже не имело значения…
И в ночь того же дня снится мне сон. Еще один вещий сон, который вообще стал кульминацией всей моей иранской тюремной эпопеи.
Снится мне светлое облачко — то самое, которое приходило когда-то в детстве. И оно говорит: «Голтис, сегодня произойдет чудо, но ты должен произнести слова, которые закрыты в твоем сердце. Тебе необходимо раскрыть сердце и рассказать на допросе все то, что ты чувствуешь по отношению к этим людям, по отношению к этой религии, по отношению к этой стране. Просто открой сердце и говори голосом своего сердца». И приходит ко мне во сне текст — целая речь — минут на сорок. Я понимаю, что именно ее должен буду воспроизвести. Но понимаю также и то, что текст речи — не просто слова, а целый поток истины. И чтобы ее восприняли, нужен очень точный перевод — с учетом информации, «зашитой» в интонации, в настрое… Я своему Ангелу-облачку говорю: «Для того, чтобы это все передать, потребуется правильный складный перевод. А меня допрашивают мужики, которые двух слов по-русски связать не могут…» И приходит мне в ответ информация, что с переводчиком все сложится как нельзя лучше — будет девушка, которая все переведет в точности, а главное — душевно, тоже — от всего сердца. Главное — раскрыть сердце и добыть оттуда текст…
Утром просыпаюсь, рассказываю сокамерникам о своем сне. И они — все, как один — вдохновились, говорят: «Голтис, быстро записывай речь свою!» Стали в дверь стучать, попросили охранника, чтобы принес бумагу и ручку. Тот куда-то сбегал, принес огрызок карандаша и клочок бумажки… Я вижу — на нем даже тезисно ничего записать мне не удастся. И чувствую, как уходит информация, прячется куда-то, забываю я речь — и ничего не могу поделать, так как даже ниточка, связывающая меня с моей речью — и та растворяется… Тут открывается дверь и меня вызывают на допрос…
Это — начало сюжетной кульминации, да?
Еще нет… Повязка на глазах, ведут по коридорам, вводят в допросную комнату, ставят на колени лицом к стене. Это — стандартная процедура. И тут я слышу за спиной незнакомые голоса. Разговаривают трое мужчин — раньше ни один из них меня не допрашивал. Голоса мужественные и, судя по выговору, принадлежат людям значительно более интеллигентным, чем те офицеры, с которыми мне приходилось общаться прежде. Я не знаю языка и не понимаю, о чем они говорят.
Но голоса — очень «правильные», голоса истинных воинов, голоса мужественных людей, с которыми я могу прямо общаться «от сердца к сердцу»… Они понравились мне — с первого услышанного мною звука. Однако до общения еще далеко: ведь я для них пока что американский шпион, враг. А такие люди с врагами не церемонятся и ни на какое компромиссное общение не пойдут. В то же время я понимал, что это как раз и есть «тройка» — то, что заменяет здесь суд — эти люди призваны решить мою судьбу, и их решение будет окончательным… Я должен заставить их выслушать меня. Но как?... И тут они обращаются ко мне через переводчика: я слышу приятный молодой женский голос и идеально чистый русский язык… У меня буквально сердце замерло. Девушка-переводчик! Та, о которой предупреждал мой Ангел-хранитель! И я говорю: «Девушка, мне тебя послал сам Господь. Я видел сон, мне необходимо произнести свою решающую речь, она займет минут сорок, но они должны ее выслушать, потому что я буду говорить из глубины своего сердца и обращаться буду к их сердцам, ведь я им не враг, хотя они меня таковым и считают». Тут иранцы раздраженно вмешались, на своем языке начали требовать от нее, чтобы она прекратила со мной общаться, а только переводила их вопросы и мои ответы. Она перевела им то, что я сказал. Я почувствовал, как еще более усилилось их раздражение. «Какая речь?! Какие сорок минут?! Мы задаем вопросы — он отвечает!» Тогда я сказал, что отлично понимаю их отношение ко мне, понимаю, что нарушил закон, и готов понести наказание. Я сказал, что готов к смерти и самой смерти не боюсь. Но есть закон, который превыше всех других человеческих законов, который одинаково действует всегда и везде — независимо от политической системы, религии, нации. Этот закон — закон совести. И мое обращение — обращение к ним не от меня лично, но от лица именно этого самого высшего человеческого закона. Поэтому я прошу их выслушать меня. Не важно, каков будет их приговор для меня лично, однако ведь могут быть и другие люди, которые окажутся на моем месте — такие же, как я — те кто не собирается причинять зло народу Ирана, кто считает всех людей братьями и желает их стране лишь могущества и процветания. И если они выслушают меня сейчас, то, возможно, в будущем смогут лучше различать врагов и честных людей.
И я начал говорить. Слова, которые, вроде бы, забылись, сами собой полились из моего сердца. Судьи замолчали — это был монолог. Я говорил, девушка переводила.
Прошло минут сорок. Я сказал все и замолчал. Они тоже не произносили ни слова. Несколько минут гробового молчания… А когда они стали обсуждать между собой то, что я сказал, я вдруг услышал, что голоса их утратили свою жесткость. Девушка вообще расплакалась и, всхлипывая, сказала: «Голтис, вроде бы, все хорошо».
Минут пять они совещались. Потом один из них — наверное, старший по званию — заговорил. Девушка переводила: «Голтис, ты знаешь, произошло чудо. Твои слова произвели переворот в наши душах и в наших сердцах. Мы не будем говорить много слов. Ты свободен». Девушка после того, как перевела эти слова, просто разрыдалась. А они говорят: «Голтис, иди в камеру, возьми вещи, попрощайся с друзьями… Мы ждем тебя для последнего слова». И я слышу, что плачет не только девушка, их голоса — голоса этих мужественных людей, высоких чинов госбезопасности перманентно воюющей страны — тоже дрожат.
Ты пришел в камеру, сказал, что тебя отпускают… Каково другим узникам было такое услышать — им-то ведь предстояло там остаться и погибнуть?.. Тяжело, наверное, новость пережили… Кто-то, наверное, в депрессию впал, кто-то — обозлился… А кто-то завидовал… Да?
О! А вот теперь — кульминация сюжета…
Итак, проводят меня по коридорам, открывается дверь камеры… Это как раз и был тот самый заветный миг, ради которого вся история со мною и приключилась… Самое мощное переживание в моей жизни… Снимаю с глаз повязку и вижу — двенадцать пар сияющих радостью глаз. Они все поняли — и то, что я вспомнил свой текст и то, что меня выслушали, и даже то, что судьи не только не приговорили меня к смерти, но и признали полностью невиновным… Пять минут молчания, взгляды глаза в глаза… Я заглянул в душу каждого из двенадцати — и везде прочел только одно: неуемную радость по поводу моего избавления… Ни единого даже малейшего намека на депрессию, злость, зависть… Представляете — каждый из них был обречен на мучительную смерть. Завтра, послезавтра, через неделю, через месяц — всех их ждали руки палача… Каждый знал, что пощады не будет. И каждый радовался, как ребенок, моему спасению — спасению совсем чужого человека, иноверца!..
Не то, чтобы зависти — даже тени сожаления не было во взгляде ни у одного из них! Я это видел — вот за что я безмерно благодарен Господу. Именно в тот миг я понял, что на самом деле есть истина жизни, истина Пути Сердца. Истина самоотречения и любви, которых ждет от нас Бог. И я не сдержался — из моих глаз потекли слезы… А они подумали, что им померещилось, что на самом деле все наоборот — и я по-прежнему обречен — точно так же, как они… На лица всех двенадцати упала тень жуткого разочарования и неподдельного ужаса. Я понял, что и это — тоже совершенно искренне… Они о чем-то быстро заговорили между собой, а потом спросили у того, кто владел английским: «Голтис — он что, не вспомнил?! Он не свободен?! Почему он плачет?!» Тот перевел вопрос. Я ответил: «Со мной все нормально, братья, я свободен. Но как я могу радоваться, зная, что вы остаетесь здесь? Я увидел в ваших душах высшее откровение жизни — радость по поводу спасения чужого человека, иноверца — и это в то время, когда все вы обречены. Вот что омрачает радость моего избавления…» И тут снова — всплеск радостного веселья. Они начали меня обнимать, трясти, если бы не было потолка — наверняка стали бы качать. Это было чудо, высшее духовное откровение!.. Им было в тот момент наплевать на их собственную судьбу — каждый из них радовался моему спасению, как своему собственному! Ну, и, разумеется, быстренько начали вытаскивать из загашников все, что было вкусненького, и принялись уговаривать меня поесть — типа отметить с ними мое чудесное избавление. Но я говорю, что нельзя мне на девятый день сухого голодания есть — если поем, то свобода мне уже не понадобится. Так, чуть-чуть какого-то сухофрукта пожевал и выплюнул… Они согласились, что и правда — нельзя. Разве ради того мне избавление вышло, чтобы я от заворота кишок загнулся? Стали прощаться. И я услышал слова, которых никогда не забуду: «Голтис, ты знаешь, твой Бог оказался сильнее нашего, так помолись Ему за спасение наших душ». Я пообещал. Постучал в дверь. Мне завязали глаза. Вывели из камеры. Провели по коридорам. Заводят в комнату, снимают повязку. На столе — деньги. Говорят: «Вот, Голтис, все деньги, которые были у тебя в момент задержания. Пересчитай…» Я говорю: «Да Бог с ними, с деньгами, вы мне жизнь подарили и свободу — деньги себе оставьте». «Нет, — говорят, — так не пойдет, закон есть закон — пересчитай и забирай. Нам твои деньги не нужны…» В-общем, заставили-таки меня деньги пересчитать — ни один доллар не пропал, все вернули полностью. Говорят: «Машину твою мы разобрали всю до последнего винтика, все обыскали. Вот ключи — проверь исправность автомобиля и наличие всех подарков, которые в машине лежали». А там их больше сотни было. Ничто не пропало. «Вот, — говорят, — твоя камера, фотоаппарат…» Больше всего меня поразило знаете что? Вместо конфискованной кассеты с записью они выдали мне точно такую же — чистую, в заводской упаковке… Специально в Мешхеде купили в магазине. Вот так…
А ведь могли забрать все… Меня, как шпиона, к стенке, машину — конфисковать в пользу ведомства госбезопасности, деньги — поделить, им еще бы премии выдали и по службе благодарность объявили бы. А может, и повысили бы в званиях. Вот вам и мусульмане. Раскрыли сердца свои перед иноверцем, которого врагом считали, поверили — и поступили по правде.
И вот, когда мы уже с ними прощались, я говорю: «Уважаемые, еще пару слов позвольте? Много времени вашего не отниму, но сказать должен… Говорить буду от сердца — поверьте мне еще раз, как поверили пару часов назад». И я стал кратко рассказывать им истории всех двенадцати сокамерников. Минут двадцать рассказывал. Они выслушали, посовещались немного и говорят: «Знаешь, сегодня день чудес. Второе чудо случилось — мы даем тебе слово Шариата, что никто из твоих друзей не будет казнен. Мы пересмотрим все дела. Кого-то отпустим, кому-то придется срок отсидеть, но в живых останутся все двенадцать. Мы все поняли.» Я им поверил — они говорили искренне. Такие люди слов на ветер не бросают. Я видел их глаза. Жаль только — не видел я того, что творилось в камере, когда узникам объявили о помиловании.
Все что ли?
Почти, но не совсем. Сажусь в джип, по компасу еду — ориентироваться по их дорожным знакам невозможно — выставил азимут, пробираюсь по Мешхеду в направлении Сиракса. И в зеркало поглядываю: за мной «хвост». Ну, это естественно — решили меня немного «проводить». И тут я вижу, что сейчас у меня закончится бензин. Денег иранских нет. Доллары поменять по закону я могу только в банке. Расплачиваться за товары и услуги валютой — опять угодить туда, откуда только что выбрался. А «хвост» не отстает. Не было бы его — расплатился бы валютой — там ее охотно принимают, хоть и наказуемое это дело. Пять лет тюрьмы за расчет в валюте или обменные операции между частными лицами. А банки все закрыты — вторая половина дня уже… Понимаю: придется ночевать в Мешхеде — ждать завтрашнего дня, чтобы деньги «по-правильному» обменять и заправиться. Абсурд! Ну как я теперь — после всего, что произошло — могу такое вытерпеть? Никак не могу. Подъезжаю к заправке — прошу залить полный бак, даю десять долларов — но так, чтобы человека не подставить — говорю: «Аккуратно, за мной хвост…» Он быстро прячет деньги, кивает, наливает полный бак — все прошло гладко, парни из машин сопровождения ничего не заметили…
Слушай, видеокамеру они тебе отдали, отснятую пленку заменили… А фотоаппарат? И то, что ты нелегально снимал в Бандрабасе?
Пленки, которые я в Бандрабасе снимал, они проявили. Говорили: «Голтис, это ведь компромат на нашу страну, так ведь?» Я им ответил, что снимал для себя, а вовсе не для публикации. «Вы же, — говорю, — видели мое кино — там все о красоте вашей страны…» Короче, закрыли они на мои фото-опусы глаза.
В общем, заправился, купил за доллар ящик цитрусовых, пробрался сквозь путаницу улиц, выехал за город. Смотрю — «хвост» отстал. За городскую черту меня вывели, развернулись и уехали. На закате остановился на том месте, где меня арестовали, посмотрел на солнышко и отправился в Сиракс.
Ребята тебя там все еще ждали?
Разумеется. Сказали, что будут ждать — и ждали. Это не те люди, которые говорят и не делают. В Сираксе возле гостиницы стояли их машины. Я спросил у служителя, в каком номере парни остановились. Подхожу к двери, слышу — бу-бу-бу — разговаривают. Слов не разобрать, но голоса — грустные-прегрустные… Я захожу — и тут история заканчивается…
Записаться
С помощью формы обратной связи, вы легко сможете записаться на ближайший семинар Исцеляющего Импульса.
© 2011. Исцеляющий импульс.
Создание сайтов. Компания TOTEM.
Импульс
Семинары
Фото
Видео
Статьи
О Голтисе
Отзывы
Новости
ЧАВО
Форум
http://goltis.info/ispoved-smertnika.html
Комментариев нет:
Отправить комментарий